8 сентября 2024 года исполнится 50 лет со дня рождения русского поэта Бориса РЫЖЕГО
Он умер 7 мая 2001 года, успев стать за свою короткую жизнь одним из символов эпохи «смутного» времени девяностых, последним советским поэтом, поэтом перелома эпох. Прошло более двух десятилетий, но востребованность в лирике этого автора у читателя только нарастает.
Борис Борисович Рыжий был наиболее ярким обещанием в отечественной лирике этих самых «лихих» лет. Полностью ли сбылись его обещания, всё ли осуществил и воплотил поэт из того, что должно, что определялось врученным ему свыше поэтическим даром, – об этом сказать трудно. Трагический, самовольный его уход из жизни оставил эти вопросы навеки неразрешимыми.
Но время рубцует даже такие зияющие раны, и сегодня мы говорим об удивительном явлении, которое состоялось и навсегда осталось в русской поэзии под именем «Борис Рыжий». О его самобытном, неповторимом поэтическом жесте, собственном голосе, мире, в который вводят его стихи.
Помнишь дождь на улице Титова,
Что прошел немного погодя,
После слез и сказанного слова?
Ты не помнишь этого дождя!
Помнишь, под озябшими кустами
Мы с тобою простояли час,
И трамваи сонными глазами
Нехотя оглядывали нас?
Озирались сонные трамваи,
И вода по мордам их текла.
Что еще, Иринушка, не знаю,
Но, наверно, музыка была.
Световой шлейф
Признание пришло к нему рано. Уже на заре 90-х произведения Рыжего появились в местной уральской печати, в «Российской газете» и в литературной рубрике «Уральского следопыта». Затем его стихи охотно и густо публиковали в «толстых» литературных журналах «Звезда», «Урал» (здесь Борис Рыжий даже поработал какое-то время редактором рубрики поэзии), «Знамя», «Арион» и других. Его произведения еще прижизненно переводились на многие европейские языки. В 1999 году поэт был удостоен престижной литературной премии «Антибукер», в 2001 была присуждена легендарная «Северная пальмира». Правда, так вышло, что уже посмертно. Жизнь поэта пронеслась, как яркая комета, мгновенно, но оставляя за собой длинный световой шлейф – слава его с годами всё «нарастала», как он неизменно пророчил в своих стихах.
Закурю, да на корточках, эдаким уркой отпетым,
Я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.
А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,
Для эпиграфа вот тебе строчки к статье про меня…
Каков же сам его лирический герой? Хулиганистый сын промышленной уральской глубинки, женский жуир, успешный оратор, обаятельный и глубокий собеседник, всегда – центр компании, иногда пьющий, иногда влюбленный или не очень, и при этом… всегда одинокий. Мир, изображенный в его стихах – это его и только его мир.
Приобретут всеевропейский лоск
Слова трансазиатского поэта,
Я позабуду сказочный Свердловск
И школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
В Париже знойном, Лондоне промозглом,
Мой жалкий прах советую зарыть
На безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишенной красоты,
Но вычурной и артистичной позы,
А потому, что там мои «кенты»,
Их профили на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
Закончившие ШРМ на тройки,
Они запнулись с медью в черепах,
Как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой.
Пластполимер пускай свистит протяжно.
И женщина, что не была со мной,
Альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
Где лица наши будущим согреты,
Где живы мы, в альбоме голубом,
Земная шваль: бандиты и поэты.
Двадцать с лишним лет прошло после его смерти, а его «Свердловск (Екатеринбург теперь) помнит его и любит по-прежнему. Все так же просятся на гитарные струны его стихи, может, разве только не в подъезде и не на лавочке под балконом, а где-нибудь в клубе, молодежной современной тусовке, на сцене. Всё так же будоражат его мысли, хоть и были они мыслями молодого человека другой эпохи. А за несколько стихов с образом трамвая (что был «образом жизни» вторчерметовца) для свердловчан он – «трамвайный Боря».
Свернул трамвай на улицу Титова,
Разбрызгивая по небу сирень.
И облака – и я с тобою снова –
Летят над головою, добрый день!
День добрый, это наша остановка,
Знакомый по бессоннице пейзаж,
Кондуктор, на руке татуировка:
Не «твой навеки», а «бессменно ваш».
С окурком «Примы» я на первом плане,
Хотя меня давно в помине нет.
Мне восемнадцать лет, в моём кармане
Отвертка, зажигалка и кастет.
То за руку здороваясь, то просто
Кивая подвернувшейся шпане,
С короткой стрижкой, небольшого роста,
Как верно вспоминают обо мне,
Перехожу по лужам переулок:
Что, Муза, тушь растерла по щекам?
Я для тебя забрал цветы у чурок,
И никому тебя я не отдам.
Я мир швырну к ногам твоим, ребенок,
И мы с тобой простимся навсегда,
Красавица, когда крупье-подонок
Кивнет амбалам в троечках, когда,
Весь выигрыш, поставленный на слово,
Я проиграю, и в последний раз
Свернет трамвай на улицу Титова,
Где ты стоишь и слёзы льёшь из глаз.
Возвышенная ипостась
Но есть и вторая сторона лирического, свердловского «я» – его возвышенная ипостась. Он – поэт, человек тонкой душевной организации, душа этого мира, и к тому же – человек, глубоко знающий элитарную культуру, укоренённый не в низовой жизни, а, так сказать, в сфере высокого духа.
Присутствие этой духовной изнанки быта определяет острое эстетическое зрение в текстах, преображающее мир промышленной окраины. Многие стихотворения поэта – это попытки распахнуть окно или хотя бы «форточку» в горний мир, научить лирическое «я» обрести своё первоначальное самостояние. И хоть сам же подтрунивает: «Как хорошо мы плохо жили…», он свердловский, уральский, свой.
Над домами, домами, домами
Голубые висят облака —
Вот они и останутся с нами
На века, на века, на века.
Только пар, только белое в синем
Над громадами каменных плит…
Никогда никуда мы не сгинем,
Мы прочней и нежней, чем гранит.
Пусть разрушатся наши скорлупы,
Геометрия жизни земной, —
Оглянись, поцелуй меня в губы,
Дай мне руку, останься со мной.
А когда мы друг друга покинем,
Ты на крыльях своих унеси
Только пар, только белое в синем,
Голубое и белое в си…
Борис Рыжий, конечно же, постсоветский поэт. А по своим вкусам, знанию литературы, по начитанности именно в поэзии (он прочел много и разного, оставившего след в его стихах) он не укладывается в рамки ни советской духовности, ни советской поэзии. Ему удалось совместить гармонично и достаточно в полном объеме три типа поэтики: поэтику “золотого века», «свинцового», двадцатого века и новейшую.
Да, и своей талантливостью, и характером дарования, и трагической ранней смертью Борис Рыжий буквально обречен сейчас, как считают многие критики, на внимание, популярность и на разного рода преувеличения, опровержения и развенчания. Как, впрочем, любая талантливая личность. Даже не лишенная порой эпатажа.
Судите сами: Красивый, стройный молодой человек, с загадочным шрамом через всю щеку (в детстве случайно порезал лицо стеклом) и глазами – необыкновенным их взглядом, словно подернутым туманом задумчивости, иногда иронии и всегда – романтики. Поэт с легкой, узнаваемой строкой, в которой и ёмкий образ, и верность детским идеалам, и порой даже матерок — негрубый, но почему-то к месту. Ну, и конечно, ирония:
“Говорить мне об этом неловко,
Но стихи я ей точно читал…”.
Или:
“Выходил я один на дорогу,
Чуть шатаясь,
Мотор тормозил».
И еще:
И грустил, я, спросив сигарету,
Что, какая б любовь ни была,
Я однажды сюда не приеду…
А она меня очень ждала.
Или:
Парк осенний стоит одиноко,
И к разлуке, и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
Это мог сочинить Огарев…
Всем этим он и чрезвычайно редок, и заметен, ведь создавал не тексты, а поэтический мир, в котором проявилась личность. Он не потому писал стихи, что мог это делать, а потому, что этого не делать не мог. Поэт сложно, катастрофически сложно выяснял отношения с Человеком. И, в конце концов, этим двоим ужиться не удалось.
Его связь с детством, пришедшимся на другую эпоху, была одной из главных тем его поэтического переживания. Он внимательно припоминал приметы того времени и порой не забывал сказать, как оно называлось:
Там вечером Есенина читали,
Портвейн глушили, в домино играли,
А участковый милиционер
Снимал фуражку и садился рядом,
И пил вино, поскольку не был гадом.
Восьмидесятый год. СССР.
В восьмидесятом году Борису — шесть лет. Семья профессора, специалиста по горному делу Бориса Петровича Рыжего — жена, две дочери и сын, будущий поэт, а впоследствии тоже горный инженер — только что переехала из Челябинска в Свердловск.
«Профиль Слуцкого наколот…»
Круг его поэтического чтения (с самого раннего детства), судя по цитатам и именам в стихах, разнообразен: мелькают нехрестоматийный Пушкин, Батюшков, Блок, Анненский, Ходасевич… Но это учителя второго, высшего, порядка. Ближайшие — другие, те, кто ближе по собственному опыту и, таким образом, в состоянии подсказать способ жизни и поведения в ней, в том числе и поэтического.
“Профиль Слуцкого наколот
На седеющей груди!” И для Рыжего Слуцкий — один из главных в ряду непосредственных предшественников и современников по советской эпохе. С ним сближает желание принять, нет, не идеологию эпохи, а само время, вочеловеченное, испытывающее непомерное давление системы, требующее стоицизма, мужества и сострадания.
По линии же романтического жеста, в котором — и сила, и нежность, у Рыжего другой советский предшественник — Владимир Луговской. Неожиданное имя, подтверждающее, что Рыжий не ограничен джентльменским набором своего поколения. А еще – Рейн. “Последние стихи Рейна мог бы сочинить Иосиф Александрович, будь он чуточку не то чтобы душевнее, а человечней и, следовательно, талантливей. Рейн — загадка почище Пушкина…”, так говорит о нем.
Такой вот хронологический ряд внутри советской традиции: Луговской, Слуцкий, Рейн, который поставлен выше Бродского. В этом предпочтении — вполне понятный выбор, отчасти объясненный Рыжим: потому, что человечнее, а еще и потому, что Бродский стал фигурой слишком всеобщей.
Но вот Есенин… Он безусловный вдохновитель.
Осыпаются алые клёны,
Полыхают вдали небеса,
Солнцем розовым залиты склоны —
Это я открываю глаза.
Где и с кем, и когда это было,
Только это не я сочинил:
Ты меня никогда не любила,
Это я тебя очень любил.
Парк осенний стоит одиноко,
И к разлуке, и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
Это мог сочинить Огарёв.
Это в той, допотопной манере,
Когда люди сгорали дотла.
Что написано, по крайней мере
В первых строчках, припомни без зла.
Не гляди на меня виновато,
Я сейчас докурю и усну —
Полусгнившую изгородь ада
По-мальчишески перемахну.
Двор и «советскость» стиха
Советскость стиха Бориса Рыжего — в привязанности крепко-накрепко к быту, к его прозе, внутри которой предстоит услышать “музыку жизни”. И еще в том, чтобы не оттолкнуть от себя эту непритязательную, трудную, грубую жизнь, а — одухотворить ее. Таким запомнилось то время, превращенное в утопию, что тоже — очень по-советски: жить вопреки быту, мечтой, которая, правда, теперь из светлого будущего сместилась в прошлое, высвеченное детской памятью:
Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом,
А небо голубое.
Как запросто родиться человеком,
Особенно собою.
Поэт-хулиган (свердловская шпана, но дома — вундеркинд), поэт-боксер, поэт-гуляка, поэт-гусар (игра в стихах и в жизни с другом-поэтом Олегом Дозморовым). Характер эмоции поверх масок диктуют излюбленный жанр. Ведь никакая квартира при таком восприятии вещей домом стать не может. Стена по определению отгораживает, замыкает, устанавливает предел, за который нужно вырваться.
Романтический, даже можно сказать еще точнее — байронический тип биографии. С массой других вписывающихся в нее, более частных подробностей, включая первую любовь к рано умершей однокласснице Эле, что навсегда превратило ее в существо почти неземное
“Эля, ты стала облаком.
Или ты им не стала?”
А в поэзию впустило тему смерти, уже никогда ее не оставляющую. Правда, иногда только ее отдаленный образ.
Рубашка в клеточку, в полоску брючки –
Со смертью-одноклассницей под ручку
По улице иду,
Целуясь на ходу.
Гремят «камазы» и дымят заводы.
Локальный Стикс колышет нечистоты.
Акации цветут.
Кораблики плывут.
Я раздаю прохожим сигареты
И улыбаюсь, и даю советы,
И прикурить даю.
У бездны на краю
Твой белый бант плывет на синем фоне.
И сушится на каждом на балконе
То майка, то пальто,
То неизвестно что.
В воспоминаниях мелькают и дом, и школа, но главное место действия и воспитания чувств — двор. Рабочий район Свердловска — Вторчермет, Вторчик — в разговорной речи и в стихах. Семейный дом благополучен (и поэтому при всей любви к нему, к родителям, потом к жене и сыну — неприемлем), двор же — нет. Его нравы жестоки, но если ты — свой, то ты живешь по закону круговой поруки, братства, воспетого Рыжим. Принадлежность к этому братству, владение его языком формируют одну из поэтических масок — с приблатненным акцентом. Можно сказать, что двор — центр пространства, обжитого поэтом, в которое он постоянно — почти физически ощутимо — возвращается: “Если в прошлое — лучше трамваем…” , — пишет он. Это воображаемое прошлое не отпускает:
Городок, что я выдумал и заселил человеками,
Городок, над которым я лично пустил облака,
Барахлит, ибо жил, руководствуясь некими
Соображениями, якобы жизнь коротка.
«Я всех любил, без дураков…»
Но он не скатывается на мещанско-блатной романс. Он смотрит вглубь себя.
Погадай мне, цыганка, на медный грош,
Растолкуй, отчего умру.
Отвечает цыганка, мол, ты умрешь,
Не живут такие в миру.
Станет сын чужим и чужой жена,
Отвернутся друзья-враги.
Что убьет тебя, молодой? Вина.
Но вину свою береги.
Перед кем вина? Перед тем, что жив.
И смеется, глядит в глаза.
И звучит с базара блатной мотив,
Проясняются небеса.
По жанру – это стихотворение —духовный диалог с Богом, молитва, далёкая, конечно, от канонов христианства. Но именно в этот период и встречается предсуицидальная лирика последних месяцев, когда Рыжий безуспешно пытается лечиться от депрессии… В предсмертной записке поэт напишет: «Я всех любил, без дураков».
Вроде бы не ново, что, в принципе, поэт по своему статусу – это «больная совесть» человечества или отдельного народа. Именно у поэта безмерное приятие на себя бремени вины за всех абсолютизируется, переживается особенно остро.
У Рыжего это чувство сострадательной любви соединялось с чувством какой-то вселенской вины «за всё» и «за всех». Оно преследовало Бориса на протяжении всей жизни.
Иногда этим объясняют и сам трагический уход Рыжего из жизни «Немотивированного “первородного” стыда жизни Борис не смог вынести». Он часто цитировал Батюшкова:
“Без смерти жизнь не жизнь:
И что она? сосуд,
Где капля меду средь полыни…” Сам же пишет:
Во всём, во всём я, право, виноват,
пусть не испачкан братской кровью,
В любой беде чужой, стоящей над
Моей безумною любовью,
Во всём, во всём, вини меня, вини,
Я соучастник, я свидетель,
За всё, за боль, за горе, прокляни
За ночь твою, за ложь столетий,
За всё, за всё, за веру, за огонь
Руби налево и направо,
За жизнь, за смерть, но одного не тронь,
А впрочем, вероятно, право,
К чему они, за детские стихи,
За слёзы, страх, дыханье ада,
Бери и жги, глаза мои сухи,
Мне ничего, Господь, не надо.
Одиночество
У Бориса Рыжего полтора-два десятка стихотворений — это много! — НАСТОЯЩЕЙ поэзии. Поэзии того уровня, какой практически не встречается в целых антологиях его сверстников. К 26-и годам Рыжий написал более тысячи стихотворений. Критики назвали его «последним советским поэтом», а по мнению Евгения Рейна смерть Бориса Рыжего ― это «трагедия не меньшая, чем самоубийство Маяковского, Есенина и Цветаевой». Его книга «И всё такое…» признана лучшим произведением в жанре поэзии. Евтушенко сказал: «Он – гений рубежа веков».
По жизни Борис Рыжий выбрал профессию отца, учился в аспирантуре, но между тем мыслил себя — и был! — поэтом и литератором. С екатеринбургской литературной средой он до минимума сократил свои контакты, сознательно там не печатался. Камнем на сердце лег конфликт с Николаем Колядой. Тем важнее были московские и питерские встречи, знакомство с любимыми поэтами. Хотя и столичная среда оказалась чревата разочарованиями, ее быт и нравы никак не укладывались в кодекс “гусарской” чести:
“Если б тиф! Педерастия
Косит гвардии полки”, — писал Рыжий после поездки в Питер.
Прежде всего, ему “хотелось музыки. Музыки и звука, и слова. Так что. литературный быт и собственная в нем неустроенность не могли сыграть решающей роли в трагическом финале.
«Стыдно оставаться живым, если другие погибли», – так комментирует мотивы самоубийства в известном документальном фильме о поэте его сверстник, друг юности Олег Дозморов
Над саквояжем в черной арке
Всю ночь играл саксофонист.
Бродяга на скамейке в парке
Спал, постелив газетный лист.
Я тоже стану музыкантом
И буду, если не умру,
В рубашке белой с черным бантом
Играть ночами на ветру.
Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
Под небом, выпитым до дна, –
Спи, ни о чем не беспокойся,
Есть только музыка одна.
Жизнеутверждающий гимн творчеству. Здесь есть стремление убаюкать хотя бы до поры гармонией музыки, поэзии трагическое мироощущение поэта, отодвинуть надвигающийся внутренний разлад, спасти свое одиночество.
Творчество Бориса Рыжего, несмотря на всю его «витальность» и бытописательный колорит, если можно так выразиться, весьма литературно. Например, стихотворение «Горнист» – сонет, представляющий собой оригинальный гибрид французского и итальянского сонета. Так говорят специалисты.
Когда бутылку подношу к губам,
Чтоб чисто выпить, похмелиться чисто,
Я становлюсь похожим на горниста
Из гипса, что стояли тут и там
По разным пионерским лагерям,
Где по ночам – рассказы про садистов,
Куренье, чтенье «Графов Монте-Кристов»…
Куда теперь девать весь этот хлам,
Всё это детство с муками и кровью
Из носу, чёрт-те знает чьё
Лицо с надломленною бровью,
Вонзённое в перила лезвиё,
Всё это обделённое любовью,
Всё это одиночество моё?
Поэт был в зените славы, рядом любящая жена и маленький сын. Внешних причин для суицида, кажется, не было. Но что-то всё же было в трагической логике, да простится нам такая формулировка, логике самого сюжета жизни, которую Борис Рыжий эстетизировал, придавая ей смысл события искусства.
Может, это ощущение “быть последним”, быть завершителем ушедшего рождает такой надрыв, дает разряд эмоций? Может, так у него и было, хоть он, наверняка, не осознавал себя последним поэтом века? Поэты, однако, необычайно чувствительны.
Но как жаль! Как невыносимо рано всё страшное произошло! И как безумно жаль!
Наталья КОЛПАКОВА.
Использованы стихи поэта Б. Рыжего и материалы о его творчестве из интернета.
Оставить комментарий